А. И. Клибанов - Духовная культура средневековой Руси
Случай с крестьянином с Ояти, впавшим в ересь, о котором сообщает Геннадий, не был единичным. Житие Макария Калязинского, умершего в 1483 г., доносит известие о крестьянине Никифоре, «глаголавшего» хулу не только на людей (монахов), «но и на самого Бога», что приписывается автором Жития бесу, вселившемуся в Никифора. Автор Жития, прибегая к формуле: «Не он (Никифор. — А. К.) бо глаголаше, но живый в нем бес»[98], тем самым квалифицирует Никифора как еретика. Житийная литература XIV‑XV вв. доносит до нас спорадические сведения о крестьянах, выступавших в духе Никифора. В истории Авнежского Троицкого монастыря, основанного в конце XIV в., слыл еретиком сельский кузнец Стефан Иванов, «в него же вселыпуся духу нечистому, и не токмо хулу на человеки глаголаше, но и на самого Бога и на святых его, яко же есть обычай беснующимся творити»[99].
Тот же ряд еретичествующих крестьян, что перечислены архиепископом Геннадием в Новгородчине, продолжается подобными же или сходными выступлениями отдельных крестьян в Поволжье (Никифор), на Вологодчине (Стефан) — все в конце XV в. Сюда же относится и развернутое повествование о нападении крестьян на Александро–Ошевенский монастырь (Олонецкий край), в котором не обошлось и без еретичествующих мотивов. Приведем его по житийной повести об Александре Ошевенском (1567 г.). События описаны с необыкновенной живостью, точностью деталей и непосредственным чувством. Это позволяет предполагать, что в распоряжении автора имелись документальные материалы, непосредственно относящиеся к происшедшему. Их участниками (дело происходило в 70 — начале 80–х гг. XV в.) были согласно Житию некии «раскольницы и крамольницы» из числа низшего белого и черного духовенства. Они захватили богатства, принадлежавшие монастырю, а местные крестьяне забрали монастырские угодья. Автор Жития Александра Ошевенского не характеризует ни взглядов «раскольников и крамольников», ни взглядов действовавших заодно с ними крестьян. Но одно известие заслуживает внимания как важное, хотя и косвенное, указание на умонастроения крестьян, напавших на монастырь. Указание это сближает умонастроения крестьян с умонастроениями Никифора и Стефана. Житие упоминает о невинном, казалось бы, требовании, заявленном крестьянами монастырским властям: «Мы же себе начнем добывати священника белого по своему изволению, яко же есть обычай мирьским человеком»[100]. Это имеет отношение к приведенным выше словам новгородского архиепископа Геннадия: «та прелесть здесе распростерлася не токмо в градех, но и по селам. А все то от попов, которыа еретики ставили в попы».
Что значит «еретики ставили в попы»? Следование как раз тому, что крестьяне, захватившие земли Александро–Ошевен- ского монастыря, назвали: «яко же есть обычай мирьским человеком». Издавна и стихийно сложившаяся практика подавления мирянами мирян же в дьяконы и священники явочным порядком, минуя церковные инстанции и поставленческие процедуры, столкнулась с одной из важнейших прерогатив церкви. Это было выражением требования демократизации книжного учения и состава самих учителей: заявлялось право простолюдинов учить слову Божьему взамен «лживых учителей», поставленных церковью. Церковь преследовала такие действия. Она разработала чин избрания и поставления в священники и диаконы и формы благословенных и ставленных грамот архимандриту, духовнику, протопопу, священнику, протодиакону и диакону, тем самым нарушая издревле сложившуюся в приходах практику[101]. Знаменательно в данном случае, что миряне боролись за устоявшиеся обычаи поставления в низшее рядовое духовенство не только словом, каким было, например, «Слово о лживых учителях», но и «делом», каким явилось столь, казалось бы, кощунственное нападение на монастырь и жестокая расправа с самими монахами. Это, конечно, свидетельство жестокости нравов, глубоко противоположных нормам христианской этики, равно жестоких как с одной, так и с другой стороны.
Борьба крестьян с монастырями — явление широкое и устойчивое на протяжении многих веков. Этой теме посвящены исследования И. У. Будовница и В. И. Корецкого, к которым мы отсылаем интересующихся этой темой читателей[102].
Приведенный ряд примеров крестьянского религиозного вольнодумства, их прямых столкновений с церковью (монастырями) невелик. Мы, впрочем, не ставили целью мобилизацию источников, которые могли бы пополнить этот ряд. Несомненно, что крестьянские выступления, о которых идет речь, были зафиксированы в доступных нам источниках, как и в источниках до нашего времени не дошедших. В пользу того, что в данном случае мы имеем дело не со случайным набором фактов, говорят такие обстоятельства, как краткий хронологический отрезок времени, в котором они нашли место и, в еще большей степени, широкая география их распространения. Таким образом, мы имеем дело с явлением в духовной жизни крестьянства, тем более требующим внимания, что оно проявило тенденцию к росту и явному усилению идеологической мотивации в течение середины и второй половины XVI в. (см.: «Житие Адриана Пошехонского»[103] — о бурных событиях в Пошехонском монастыре в 1550 г., «Похвальное слово св. Ионе» Зиновия Оттенского, опубликованное Ф. Калугиным[104], «Житие Трифона Вятского»[105], содержащее указания на резко вольнодумные выступления (они заключены в прямой речи) представителей населения Уссольского уезда, относящиеся примерно к концу 70–х гг. XVI в.).
Подведем итоги.Изложенный выше материал имел целью получить представление о внутренней жизни прихода как первичной ячейке, объединяющей верующих, сферу, в которой реализовалась их духовная жизнь и на ближайшем уровне складывались их отношения с духовенством. Полагаем, что предложенные вниманию сведения показывают безотказно действенное начало христианизации. Она выступала как могучий фактор в самодеятельности прихожан, которые строили и обустраивали церкви, поскольку добровольно, сознательно и желанно воспринимали православие как наиболее созвучную и дарственную форму Богообщения, обеспечивающую оптимальные возможности в реализации семейно–бытовых, гражданских, трудовых взаимоотношений, жизни в ее целом. Таково было положение, сложившееся к началу средневековья и продолжавшееся в модификациях в течение всего периода средних веков. Здесь, как бы в едином потоке (едином, но многоразличном), слились усилия рядового и низшего духовенства, учительной литературы его интеллектуалов, вообще всех форм духовного воздействия на души и умы прихожан (весьма изобретательные и умелые, тесно связанные с народным бытом). При наличии разных уровней духовного развития в среде прихожан, разнообразии их эстетических интересов, больших различиях в развитии личностного начала в них, разноголосице в понимании таких ценностей, как, например, духовная свобода, при том, что жизнь прихода и прихожан никак не являлась бесконфликтной (даже в ограниченных рамках отношений между духовенством и мирянами), вся совокупность источников ведет к однозначному выводу — духовная культура средневековой Руси православна, наличие сопутствующих форм духовной жизни, уходящих ли корнями в предшествующие исторические эпохи, или лишь пробивающихся, только убеждают в примате православной культуры. Более того, XIV и XV вв. — время ее высокого и плодотворного подъема. Имеется в виду религиозный феномен святости, не в средние века возникший и не с ними прекративший существование, но именно в средние века достигший наибольшей полноты воздействия на духовное развитие Руси.
Очерк второй СВЯТОСТЬ
§ 1. КРЕСТЬЯНЕ И СВЯТЫЕ
В труде замечательного французского ученого Марка Блока читаем: «Народ верующих», говорят обычно, характеризуя религиозную жизнь феодальной Европы. Если здесь подразумевается, что концепция мира, из которого исключено сверхъестественное, была глубоко чужда людям той эпохи, или, точнее, что картина судеб человека и вселенной, которую они себе рисовали, почти полностью умещалась в рамках христианской теологии и эсхатологии западного толка, — это бесспорная истина»[106]. Представляла ли собой феодальная Россия исключение, будучи страной язычников и полуязычников? Да, народные верования прошли сквозь толщу веков русской истории, подвергаясь модификации под влиянием христианства. А разве иначе обстояло дело в истории феодальной Европы? «Наверное, почти все прихожане в общем кое‑что знали о самых впечатляющих эпизодах в христианских изображениях прошлого, настоящего и будущего нашего мира. Но наряду с этим их религиозная жизнь питалась множеством верований и обрядов, которые были либо завещаны древней магией, либо возникли в сравнительно недавнюю эпоху… В селах справлялись бесчисленные, связанные с жизнью природы обряды, среди которых нам благодаря поэзии особенно близки празднества майского дерева»[107]. Общность путей культурного развития народов России и Западной Европы и в феодальную эпоху много показательней для культурно–исторического процесса, чем их своеобразие.
